ОККУПАНТЫ

Моя подруга Авива называет меня оккупантом.

«Зачем вы пришли в нашу страну, оккупанты?» - спрашивает она.

Авива приехала из Риги лет пятнадцать назад. Она совершенная американка, но все равно обращается со мной, как с оккупантом.

«Авива, - говорю я, - я не оккупант. Мне тогда было всего семь лет. Я вас не оккупировал.»

«Все равно оккупант, - говорит Авива. - Кто вас звал? Вы всегда так: кто меньше и слабее вас, тех вы и захватываете. Гадко это...»

«Я с тобой согласен, - говорю я. - Не приставай.»

А мысли мои где-то там, в прошлом... Читатель, вероятно, ждет, что сейчас я перенесусь в Чехословакию, в Венгрию, в Афганистан... Нет, я иду по Первой Мещанской с Марком и говорю:

Ну что делать? Родителей жалко. Когда я не прихожу домой ночью, они не спят. Нам с тобой уже под тридцать, а для стариков наших мы все еще дети...

Что же ты хочешь? - отвечает Марк. - Пока мы живем с родителями в одной комнате, так всегда будет.

Ну не могу же я привести Лидку домой! - возмущаюсь я. - Проклятое жилье! Где его взять?

Марк молчит. У него та же проблема.

Вот что, - говорю я. - Давай, сыграем в одну игру. Я напишу письмо Суслову. Суслову от Суслова. Я напишу его очень искренне. Может быть, какой-нибудь холуй растрогается и передаст ему письмо. А там - чем черт не шутит? Вдруг даст команду?.. Вот просто так!

Дурак ты, - сказал Марк. - Дожил до седых волос, а дурак. Ну зачем ты товарищу Суслову? У него таких писем - миллион. Каждому комнату давать? Ты опупел малость. Женись на богатой девочке - вот тебе и комната!

Ну не хочу я на богатой! - говорю я. - Что я с ней ночью буду делать?

Я иду домой и пишу письмо.

«Москва. Кремль. Товарищу Суслову М. А.

Уважаемый товарищ Суслов! Я молодой инженер. Мне 28 лет. Я живу с моими родителями в одной комнате. У нас большая светлая комната 19 квадратных метров. И соседи у нас только одни - муж и жена. Старенькие. И мы с ними дружим. У нас все удобства: вода, раздельный туалет, кухня, ванна. Мама моя очень переживает, что я до сих пор не женился. Но я не могу этого сделать, потому что мне некуда привести жену. Жениться по расчету я не хочу. А встать на очередь на получение комнаты я не имею права: у нас больше трех квадратных метров на человека, и никакой райисполком не примет наше заявление. Вступить в кооператив я тоже не могу, потому что я получаю всего сто тридцать рублей в месяц, а у родителей моих денег нет. Вот такая проблема, уважаемый товарищ Суслов. Что меня побудило написать вам? Во-первых, я тоже Суслов, а Вы, быть может, не так уж часто получаете письма от своих однофамильцев. Меня и так все донимают: не родственник ли я Вам? А во-вторых, вдруг у Вас есть сын моего возраста. Он ведь тоже тогда Суслов. И вдруг у него те же проблемы, что и у меня? Спросите его. И, пожалуйста, дайте мне комнату, чтобы я мог, наконец, порадовать маму, а то она ждет не дождется внуков. Не могу же я производить их в одной комнате с папой и мамой.

Уважающий Вас Илья Суслов.»

Я вышел на улицу и бросил письмо в почтовый ящик.

Илья, - сказала мне бледная начальница, - вас вызывают в райком партии. К секретарю. Что вы еще натворили?

Чего это они? - сказал я. - Я беспартийный.

Раз вызывают, надо идти, - сказала начальница.

В райкоме милиционер проверил мою фамилию, посмотрел в список и пропустил наверх. Секретарь райкома оказалась женщиной. Такая блондинка с шестимесячной. Мы разглядывали друг друга.

Вы писали письмо в Центральный комитет партии? - вдруг спросила она.

Э-э-э..., - сказал я, - в каком смысле?

В простом смысле. Вы писали письмо товарищу Суслову?

Суслову?

Ну что вы, - мягко улыбнулась она. - Я же вас не съем. Суслову.

А, Суслову! Суслову писал.

Отчаянное, надо сказать, письмо.

А почему, собственно, вы меня вызвали? Я ведь Суслову писал.

Ну вы же понимаете, что товарищ Суслов не сможет вас принять. Вот меня и попросили с вами поговорить.

А почему бы, кстати, ему меня не принять? - немного наглея, спросил я. - Я ведь не заразный.

О-о! - сказала она. - Вы этот тон оставьте. Вы не у тети Вали на именинах.

Хорошо, - сказал я. - Так как там с комнатой? Куда приходить за ордером?

Она внимательно на меня посмотрела. Лицо ее было холодным и строгим.

Вы знаете, что у нас была война? - спросила она. - Вы знаете, сколько людей у нас еще живут в подвалах и бараках? По шестнадцать человек в комнате живут. А вас всего трое.

Вы тоже в бараке живете? - спросил я. - Может, в подвале живете?

Она изумленно откинулась в кресле.

Суслов, - сказала она. - Я ведь хотела по-хорошему. А вы опасный человек!

Почему же я опасный? - сказал я. Меня уже несло. Паршивый мой язык уже молол то, за что его давно следовало бы откусить. «Чтоб ты откусил себе язык!» - всегда просила мама. - Я не опасный. Я любопытный. Вы когда в Москву приехали?

А это уж вас совсем не касается!

Ну почему же? Вот вас же касается то, что я написал Суслову. А я, знаете, родился в этом городе. И всю жизнь здесь прожил. Это мой город. Я знаю здесь каждую улицу, каждый проходной двор. Я здесь учился. Я здесь работаю. И родители мои здесь всю жизнь прожили. И проработали. А двери себе, обычной двери, отделяющей одного взрослого человека от другого, мы не заработали. Как же это? А вы приехали...

Суслов, - со смехом сказала она, - вы со мной разговариваете, как с оккупантом!

Я посмотрел на нее с огромным изумлением. Клянусь, такая мысль не приходила мне в голову!

Знаете, - сказал я, - отдайте мне мое письмо. Считайте, что я его не писал. Это я пошалил. Под пьяную лавочку. На спор. Я с приятелем поспорил, что Суслов даст комнату Суслову. Видно, не судьба. Мы уж доживем. У нас ведь 19 метров, все удобства. Занавесочка красивая посередине. Чтобы маму не будить, когда я поздно возвращаюсь. Чего там? У нас полный ажур. Вот люди из бараков переедут, и нам дадут. Верно? И война ведь была. Про войну я и забыл. Как же я мог?

Она смотрела с сочувствием.

Не надо про войну, - сказал я. - Она ведь двадцать лет назад кончилась. И мы в той войне победили. Немцев и японцев. Только у них почему-то у каждого есть дверь. Не читали? Так кто кого победил?

Вот это вы зря! - сказала она. - Это явно с чужого голоса напето.

Я улыбаюсь. Губы мои улыбаются, а глаза у меня плачут.

Не надо, Суслов, - говорит она. - Не надо.

Давайте письмо, - говорю я, - и забудем об этой шутке. Я ведь шутник.

Ну как же я отдам, - жалобно говорит она, - оно ведь зарегистрировано. Я обязана ответ давать.

Ну, мол, проведена беседа. Товарищ все понял.

Так и напишите.

Я забираю со стола свое письмо и ухожу...

«Эй, оккупант, - говорит Авива, - когда придете в гости?»

Мы садимся с женой в машину и едем в гости. Я нарочно пересчитал, сколько у них дверей. Двенадцать...

| |

Оказывается, исполнилось сто десять лет Суслову - серому кардиналу ЦК КПСС периода от Сталина до Брежнева...
Напомню по сему поводу забавный эпизод из повести Даниила Гранина "Наш дорогой Роман Авдеевич", где Суслов выведен под именем Кузьмы Андреевича.

Сегодня осталась только бледная тень коммунистического Торквемады - пародией на него, да и то блеклой ее тенью, может быть юркая фигурка товарища Суркова - тень, которая... не отбрасывает тени...

«Власть развращает. Абсолютная власть развращает абсолютно» — такие слова приписывают одному британскому политику. И в жизненности сего, быть может, и не во всем бесспорного постулата убеждаешься, знакомясь с повестью Даниила Гранина «Наш дорогой Роман Авдеевич». («Нева», 1990. N9), где «предлагается описание ряда деяний и любопытных казусов одного забытого ныне государственного мужа второй половины XX века». Чуть замаскированная ирония, пародийная интонация пронизывают всю ткань компактного повествования: вроде б и смешон сатрап местного масштаба со своей ложной многозначительностью, культуризмом якобы гипнотического взора, низкорослостью, причудами и прихотями... Но за флером насмешливого эпически размеренного ритма нет-нет, да и блеснет страшноватое зеркало эпохи. Ведь этот князек обладал реальной властью. Он и со своего шестка умудрялся казнить и миловать, решать судьбы подданных. И некуда было скрыться от всепокоряющей длани самодура.

Поводом для рассуждений служит вроде бы карьерный феномен. Траектория иных светил на номенклатурном небосклоне эфемерна. Просиял — и сгинул! Поскольку «у нас любого правителя стоит снять, и сразу выясняется, что заслуги его преувеличены, властью он злоупотреблял, подданных, а также природу довел до бедственного состояния. Имя его вычеркивают из словарей, энциклопедий, мемориальные доски снимают, и вскоре считается, что такого деятеля не было, никаких следов его существования найти нельзя». Прямо как в антиутопии Оруэлла «1984». где Министерство правды бдит, чтобы обновлялась информация в газетах, которые давно успели пожелтеть.

Но у Гранина не утопия, не фантазия на исторические темы, а летопись, хотя и пародийная. Хроникой времен Григория Васильича можно было бы уверенно назвать эту вещь, если бы автор не скрыл персонажей под псевдонимами, легко, впрочем, угадываемыми. Фрол Козлов, Суслов, даже вот академик Лихачев, ну и сам, конечно, дорогой товарищ Романов Г.В. — узнаваемы. Нарочито не уточняется место действия — и это секрет полишинеля. Населенный пункт подвергнут сооружению Стены — гигантской загородки для защиты жителей от ветров. Разумеется, сия Стройка века не может не ассоциироваться с дамбой в городе над вольной Невой...

Салтыков-Щедрин когда-то иронизировал над графом А.К. Толстым, осмелившимся в своем «Князе Серебряном» высказать все, что он думает о тирании Иоанна IV. Конечно, мало кого восхитит отвага удальцов, охотящихся на убитого медведя. Хотя и нынче вот немало смельчаков, в открытую развенчивающих сошедших с политической авансцены вчерашних властителей. Не страшно, очевидно; и сегодня высказать даже про самого Г.В. Романова всю нелицеприятную правду о его былом губернаторстве. И такой экстравагантный прием — попытаться обезличить своих героев, предумышленно упрятанных за условные маски, — помогает писателю добиться удивительного эффекта. С одной стороны, автор освобождается от условностей следования протокольной дотошности, легко маневрируя в потоке событий и фактов, даже слухов и домыслов. С другой стороны, достигнутая мера условности позволяет создать типическую картину номенклатурного самодурства, повторяемого в тех или иных масштабах в разные времена и на разных уровнях власти, и в наши дни, к сожалению, имеющего, как говорится, место быть. Получается жутковатый театр, этакая итальянская комедия масок, где в условно-гротесковой форме каждая марионетка знает свой маневр, соблюдаются давно налаженные правила игры, и то, что когда-то считалось трагедией, оборачивается фарсом, смешным, однако, лишь для тех, кто следит за событиями со стороны.

Пишущий эти строки вспоминает такой лишь факт из доблестной деятельности тов. Г.В.Романова. В конце семидесятых — очередной предвыборный спектакль. Выдвижение кандидатов в депутаты. Знойным летним днем газетчики «Вечерки» выплеснули на первую полосу радостную весть: объединение «Светлана» выполнило пятилетку. Уже вовсю шуруют ротационки. Расклеивают газету на стенах домов. Тираж идет в киоски. Тем временем сигнальный экземпляр доставлен и в августейший кабинет Смольного. И вздрагивает редактор от зуммера «вертушки»: «Светлана» сегодня не выполнила пятилетку...» — «Как же так, Григорий Васильич, ведь генеральный директор утром сам говорил...» — «Светлана», — отчеканил тихо голос в трубке, — выполнит пятилетку в тот день, когда приедет к нам Андрей Павлович Кириленко».

И — тишина. И сто тысяч тиража — под нож. Переверстка. Полезли на страницу взамен реляций оптимистические трактора. Так и вышло в тот день две газеты... Наместнику важно было отличиться. Согласно высочайшей разнарядке город осчастливили двумя избранниками из брежневской свиты. Кириленко баллотировался по Выборгскому округу (где «Светлана»), а по Кировскому шел Суслов.

Гранин ничего не вспоминает о Кириленко, но рассказывает о случае с Сусловым, фигурирующим под именем Кузьмы Андреевича. Кличка — Учитель. Он всегда был нужен Системе, «ведал идейным снаряжением, обеспечивал идеологией, снабжал лозунгами, командовал борьбой с чуждыми взглядами, вкусами. Он один досконально знал это таинственное идейное хозяйство, в чем состоит наше превосходство и почему гибнет капиталистическая система...»

Итак — предтеча последующих кузьмичей, последний мастодонт сталинщины, встречу с которым питерский визирь «организовал по высшим правилам преданности». «Шествовали они по перрону в некотором сопоставлении, — саркастически живописует автор, — Кузьма Андреевич — высокий, тощий, старомодный плащ из серого габардина болтался на его костлявой фигуре, как на вешалке, вид нездорово-желтый, засушенный. Рядом — наш Роман Авдеевич, хоть и маленький, зато румяненький, крепенький, как наливное яблочко, одет модно, с иголочки...» Челядь завершает контраст. «Позади — свита, длинный хвост, особенно женская часть — вся в заграничных плащах, импортных перчатках (тогда импортное только им доступно было). Правда, некоторая одинаковость имела место: сапожки у всех серые, австрийские, шарфики у всех японские, зеленые, и улыбки у всех тоже одного размера».

Забавен эпизод торжественного обеда. Оказалось, Суслов, простите, Кузьма Андреевич, изволить милостиво решил покушать форели, и тут афронт, точнее — полный абзац, как пишет автор. Нигде в мегаполисе ни одной форелинки. По ВЧ связались с Ереваном, где, по данным компетентных источников, форель была. И точно. Военный самолет спецрейсом гонит в сторону Севана. Успели!

«Обедал Кузьма Андреевич без аппетита, похлебал немного овощного супчика, форели съел один кусочек, ложечку пюре картофельного, больше ничего не захотел. Откушал и спросил, сколько с него причитается. Наши молодцы руками замахали — «да что вы, разве можно, да вы же ничего не ели, да вы в гостях!» Но Кузьма Андреевич был строг: «Я этого не люблю. У меня правило: как вы, так и я. Как положено любому гражданину, никаких привилегий». Категорически пресек. Считали, считали, согласно меню и раскладке: суп и рыбное второе — тридцать четыре копейки. Кузьма Андреевич достал потертый кошелек, аккуратно отсчитал мелочь, директор столовой принял растроганно, как дар городу, и все кругом кивали и умилялись, счастливые свидетели скромности великого гражданина».

Умение подладиться, вовремя сподхалимничать по отношению к вышесидящим, и в то же время жестокосердное презрение к «черни», тому самому убогому быдлу, над которым поставлен повелевать и именем которого все время клясться, интересы и выбор все время отстаивать. Роман Авдеевич здесь «по-хозяйски использовал богатейшие запасы страха». С другой стороны, как выбиться в более важные персоны, отпихнуть равных по рангу? «Что касается нижестоящей публики, населения, то им надо обещать, обещать и обещать: назначать сроки, приводить цифры планов, ассигнований, выставлять нарисованные проекты, показывать, как растут уловы рыбы, изготовление холодильников, выпуск сыров...» Герой Гранина в стремлении снискать любовь начальства не спешил, выжидал завороженно. И это дало плоды. Скажем, каждому члену ПэБэ он распорядился готовить в единственном экземпляре индивидуальную поздравительную открытку. Всех поставил на ноги, всех измучил, но добился-таки — и к праздникам, и к дню тезоименитства. «Уже тогда его прозвали «анализатором». От слова «лизать», то самое, анальное...» И долго еще потом приближенные Геронтосека (так летописец обозначил Брежнева) хвалились этими карточками, выдавая их за свидетельство народной любви.

С протокольной дотошностью, без, казалось бы, лишних эмоций ведет рассказчик повествование. Живое слово, будто бы уток с основой, переплелось с тарабарщиной канцелярита, и этот остроумный прием позволяет добиться особого эффекта. Кажущаяся основательность, серьезность изложения то и дело сбивается на смешливую, ерническую подчас интонацию. Рассказчик внешне беспристрастен, он не дает вроде бы оценок, говорит вполголоса, но тем убедительнее его обвинение номенклатуре — с ее бездушием и бездуховностью, изворотливостью и беспринципностью, алчным властолюбием и безучастностью ко всем, кто не способствует карьере.

Вот парадокс: при всей кажущейся любви к бюрократии современный чиновник многие важные вопросы стремится обстряпать так, чтоб ни следа не осталось на бумаге, будь то кадровые перемещения, разрешение или запрещение чего-либо и прочее манипулирование рычагами власти. Нет, конечно, по-прежнему в ходу резолюции и визы, сопроводиловки и разъяснения, но все делается так, чтобы результат был, а пружины, приведшие именно к такому решению, оставались бы надежно схоронены. «Аппаратная история существует без письменных источников» — замечает писатель. И странное дело — сплетни и слухи обретают документальное подтверждение после своеобразной проверки временем, когда начинают вспоминать свидетели и очевидцы, которым уже некого бояться. То, что считалось фольклором, получает огранку канонического сюжета. Казалось бы, никакой буквоед-историк не придерется, тем более что автор чист перед ним. Ведь это не очерк, а так — нечто вроде сказания.

Блеск и нищета номенклатуры отчетливо проявляются в небольшом, но имеющем весьма значительный подтекст эпизоде, как Красавец (Ф.Р. Козлов) безнадежно пытался подсидеть Главного (Н.С. Хрущев). Признаться, это компактное исследование читается, как детектив. Что знал простой обыватель об этом всем? Короткие строки официальных сообщений в «тассовках» прижаты друг к дружке настолько тесно, что между ними ничего не прочтешь. В памяти остались портреты — действительно красавец, сверлящий взор, шевелюра, точеные черты этакого римлянина. Как тяжки муки вечно второго! Шажок вроде бы — и на троне, да что-то не пускает. Трагикомизм ситуации в том, что он мог бы управлять народами не хуже Главного, и осанкой, и вальяжностью он более соответствует». Глуповатый и самоуверенный интриган стал жертвой собственной неосторожности — слишком влобовую действовал. Уверял, что лишь он достоин возглавить все и вся. Подвела необразованность. «Попутно приходится заметить, что почему-то все крылатые слова и изречения произносят Наполеон, Кромвель, Людовики, Черчилль, русские цари и их министры. Наши же начальники говорят, говорят, а произнести ничего прочного не могут».

Короче — попал Красавец под каток. Главный призвал жизнелюба и раскрыл досье на него. «Главный взял его за шкирку и мордой об эту папочку. Заговорщик наш отрекался, молил о прощении, чего-то нес жалкое, только всхлипы доносились из кабинета. Рык, матюг, и в ответ всхлипы...» А после того как Красавца хватила кондрашка, Главный изрек «беспощадно»: «Если загнется, похороним на Красной площади, выздоровеет — исключать будем!» Нравы там, на верхотуре, суровые. И дальше в лучших традициях великодержавного Зазеркалья: Красавец сражен инсультом, лишен дара речи, в параличе. Конечно, за ним ухаживают лучшие врачи. Естественно, портреты его красовались на видных местах, будто б и не полз он только что по коридору «чуть ли не на карачках, измочаленный, мокрый, ничего не осталось от его красы...» Никто в народе ничего не знал.

Судьба Красавца подается не для красного словца. Это урок и для Романа Авдеевича. Нельзя оступаться, как, скажем, Толстиков, чтобы послом в Китай и — кранты. Поучительна и судьба Красавца. Ведь и Толстиков, и Козлов, и Романов стартовали с одного «аэродрома» — одинаково владычествовали в Смольном, каждый в свое время. Но у каждого своя стезя оказалась. Вот и Козлов-Красавец вырвался-таки в горний выси, шажочек лишь один оставался. С высокого коня больнее сверзиться — это уж точно. А Роману Авдеевичу — урок. Он понял: надо себя беречь, не поступаться, как говорится, равнодушием. Главный бы поорал-поорал, да и отвязался, а так из-за какого-то капиллярчика в мозгу все прахом пошло. «Во всяком случае, Роман Авдеевич сделал вывод. Не переживать, беречь сосуды. Пока сосуды целы, есть шанс, всего можно дождаться. Не принимать к сердцу. В голову не брать. Гори все прахом. Соратникам генералиссимуса сносу не было, железные мужики были, без нервов, без душевной маеты, им все по касательной шло. Жили соответственно по девяносто и больше и в ус не дули, хотя вроде в страхе, жен ихних и братьев сажали, ссылали, а они хоть хны. Геронтократы. «У нас не автократия,— сказал один из помощников Главного,— а гарантократия».

Конечно, описывая жизненный путь зауряднейшего вроде босса партократии при всей кажущейся гладкости вползания в ареопаг правящей элиты, автор отнюдь не стремится создать этакое универсальное пособие для начинающих карьеристов. Да и невозможно это. Меняются времена, меняются и условия. Но некоторые приемчики, рецептики даются. Произведение может служить и своего рода тестом на выживаемость дерзающих штурмовать наши олимпы. Хватит у вас, допустим, прыти, подобно Роману Авдеевичу, держать в карманах две диаметрально противоположные по содержанию речи, чтоб в зависимости от обстановки ту или иную продекламировать? Хватит — тогда все ясно, несколько очков вам в плюс. И так на каждом пятачке должностного пространства — изволь юлить, крутиться. Скажем, во времена повального отстрела государственных деятелей, хоть и страшно было, но головокружительный взлет был не в диковинку. «Ныне же приходилось прорубать свой тоннель сантиметр за сантиметром».

Несостоявшийся путч Красавца многому научил героя, но во многом приходилось идти непроторенными путями. Академик Сургучев возьми да и придумай методику определения эффективности работы партийных руководителей. Все поддавалось, оказывается, измерению даже в столь деликатной материи. Тяжко было вести разговор с ученым, который не хотел понимать идеологическую вредность своего открытия. Академик в юности побывал на Беломорканале. Прошел огонь и воду, И медные трубы его не сбивали с дороги. Заупрямился. Что делать Роману Авдеевичу? Пришлось строптивца маленько поучить. В подъезде трое неизвестных «потоптали его, впрочем, аккуратненько, учитывая хрупкий стариковский костяк». Работу Сургучева засекретили. Его кандидатуру выдвинули на пост вице-президента Академии наук. «Ученых лучше всего усмирять, назначая их на высокие посты. Практика показывает, что они быстро становятся исправными чиновниками.

Академик Сургучев и тут воспротивился, но Роман Авдеевич с муравьиным упорством преодолевал все препятствия для своего восхождения...

Роману Авдеевичу после этого снились кошмарные видения. Академик приходил весь в синяках, поднимал первого секретаря за шиворот и начинал измерять штангенциркулем. Писатель вводит в повествование и своего рода оскаруайльдовский мотив. Помните, как Дориан Грэй чем больше запутывался в грехах, тем уродливее и старее смотрелся в зеркале. А вот Роман Авдеевич — страшная закономерность! — после каждого шага вперед... уменьшался в росте!

Блистательная парабола, взлет — и вдруг тихое, позорное угасание. Таково оказалось неблагополучное стечение обстоятельств в биографии нашего дорогого героя. И взят был в столицу, и приближен, обласкан, и шанс имел... Все рухнуло в один день. «По состоянию здоровья» триумфатор был вышиблен из седла. В городе, где он некогда правил, народ веселился как только мог: «пусть похлебает наших щей, пусть потискается в автобусе...»

Оказывается, система щадит своих изнеженных дитятей, если даже, вконец избаловавшись, они шалят и давят кому-то на мозоль. Роман Авдеевич, хоть и в опале, благоденствует на своей даче под столицей. «То есть не на своей, а на казенной, трехэтажной, благоустроенной, поскольку есть в ней бильярд, сауна с бассейном, кинозал, бар и прочие необходимые удобства. В этом поселке целое лежбище выпавших в осадок. Областные персеки и республиканские, никто из них не возвращается в свои города. Наоборот, сбегают сюда, в столицу, подальше от благодарных сограждан, для которых не щадили себя... Крепкие, зычные мужики, увенчанные золотыми звездами, орденами, они живут, не тужат...»

Фельетон? Памфлет? Пасквиль? Что же за вещь, в конце концов, написал Даниил Александрович Гранин, народный депутат СССР по списку КПСС, герой социалистического труда, земляк и былой сосед бывшего члена Политбюро Г.В. Романова? Автор не дал своей вещи жанрового определения. Это, конечно, не роман и даже, наверное, не повесть. Не рассказ и не очерк. И не эссе. Гротесковое повествование, при чтении которого вспоминаешь то Салтыкова, то Платонова, то Зощенко, а то даже и Генриха Бёлля. Сейчас уже столько накоплено произведений литературы, так интенсивно растет их число, что задыхающемуся от обилия информации индивиду нет уже возможности остановиться, успокоиться и, как бывало в прошлом веке, не только прочесть что-либо выдающееся, но осмыслить его. Вернуться, вспомнить и еще раз обдумать. Только после такой проверки души придет убеждение, ведь оценки давать нелегко. И пусть у Гранина в романе «Иду на грозу» один из героев говорит, что он «лет на двадцать закрыл бы искусство», — здесь и беда интеллектуальной нашей жизни, противоречие между непрерывным умножением литературного потока и неспособностью его осмысления. Оставим литературоведам споры о жанровой принадлежности новой работы Гранина. Но задуматься вещь заставит многих. Ничтожества разгуливают по коридорам власти — это ли не загадка современной нашей жизни? С этими мыслями сталкивается и автор, когда Роман Авдеевич вдруг зовет его на дачу. Куда девался стеклянный взор, оцепенение, гибрид Бонапарта и Николая Первого? — «без селектора, референтов, микрофона, охраны Роман Авдеевич был просто плюгавик, смешно упакованный в костюмчик с галстучком. Каким образом этот сморчок мог командовать огромным городом и этот город трепетал и стонал от него, ловил каждое его слово, вникал в скрытый смысл?»

Гранин, быть может, как литератор тоже немало натерпелся от самодура — известно, например, как лютовал Романов, налагая запреты на публикацию «Блокадной книги». И это, наверное, не все. Но, думается, не ради «сведения счетов» с ничтожным, как оказалось на поверку, наместником затевал свою книгу писатель. Потому-то он, видимо, и «запсевдонимил» всех своих псевдогероев, что не в мести видел смысл публикации. Это — предостережение, это — диагноз Системе. И ведь тот же Роман Авдеевич никакого урока для себя из своего падения не извлек. Он разглагольствует на своей роскошной даче: «Главное, не тушуйся. Реальная сила у нас. Я предупреждал, не выпускайте интеллигентов на свободу! Интеллигенция хуже евреев! Без нас не обойтись! Нас-то больше! — Он выкрикивал все громче, голос у него остался тот же звучный металлический...»

Смешон властитель, пыжащийся хоть на миг войти в былую роль. Но не смешно писателю. «Автору стало все безразлично, он понял, что нет великих злодеев. Не бывает. Дайте возможность любому пакостнику, подонку получить безнаказанную власть, и он развернется не хуже Ричарда Третьего. Должность всего лишь меняет масштабы»

Предостережение грозное. Можно вдоволь потешаться над иными эпизодами. Пусть и виден конец действия в театре абсурда, но это не повод для успокоения, ведь манекены нанизаны на стальной каркас. Читайте, размышляйте будьте бдительны — к этому исподволь, ненавязчиво подведет вас автор, прежде чем вы наткнетесь неожиданно на последнюю точку.

Советский партийный и государственный деятель, секретарь ЦК ВКП (б)/КПСС (1947-1982). Главный идеолог КПСС в период правления .

Михаил Андреевич Суслов родился 8 (21) ноября 1902 года в семье Андрея Андреевича Суслова (ум. 1930), крестьянина села Хвалынского уезда Саратовской губернии (ныне в ).

В 1918-1920 годах М. А. Суслов работал в сельском комитете бедноты. В 1920 году вступил в комсомол, активно участвовал в жизни комсомольской организации Хвалынского уезда. В 1924 году окончил Пречистенский рабфак (), в 1928 году - Московский институт народного хозяйства им. Г. В. Плеханова. Позднее учился в Экономическом институте красной профессуры и вел преподавательскую работу в МГУ и Промакадемии.

В 1931-1934 годах М. А. Суслов работал в аппарате Центральной контрольной комиссии ВКП (б) и Наркомата Рабоче-крестьянской инспекции (ЦКК-РКИ), затем до 1936 года - в Комиссии советского контроля при СНК СССР.

В 1937-1939 годах М. А. Суслов занимал должности заведующего отделом, секретаря Ростовского обкома ВКП (б). В 1939-1944 годах был первым секретарем Орджоникидзевского (Ставропольского) крайкома ВКП (б). Во время Великой Отечественной войны 1941-1945 годов М. А. Суслов являлся членом Военного совета Северной группы войск Закавказского фронта и начальником Ставропольского краевого штаба партизанских отрядов, проводил большую работу по мобилизации трудящихся края на борьбу против немецко-фашистских оккупантов, а затем по восстановлению хозяйства края, разрушенного захватчиками. С конца 1944 года был председателем Бюро ЦК по Литовской ССР, оказывал большую помощь партийной организации республики в ликвидации последствий войны, в упрочении советского строя в Литве. С марта 1946 года М. А. Суслов работал в аппарате ЦК партии. С 1947 года был секретарем ЦК (занимал эту должность до конца жизни). Одновременно в 1949-1950 годах являлся главным редактором газеты «Правда».

На XVIII съезде ВКП (б) (1939) М. А. Суслов избирался членом Центральной ревизионной комиссии, на XVIII Всесоюзной конференции ВКП (б) (1941), XIX-XX и XXII-XXV съездах КПСС избирался членом ЦК. С июля 1955 года являлся членом Президиума ЦК, с апреля 1966 года входил в состав Политбюро ЦК КПСС. Избирался депутатом Верховного Совета СССР первых девяти созывов, с 1950 года был членом Президиума Верховного Совета СССР, с 1954 года возглавлял Комиссию по иностранным делам Совета Союза.

В конце 1940-х годов вошел в число «молодых соратников» . До начала 1960-х годов пользовался доверием , в 1964 году был деятельным участником его смещения. На годы правления приходится пик его карьеры. В политике М. А. Суслов придерживался умеренно-консервативных позиций, старался сохранять стабильность, не прибегая к крайностям, однако настойчиво подавлял идеологических противников. Несмотря на свое огромное влияние в государстве, М. А. Суслов отличался крайней скромностью и вел жизнь, близкую к аскетической.

М. А. Суслов дважды удостаивался звания Героя Социалистического Труда (1962, 1972), был награжден четырьмя орденами Ленина, орденом Отечественной войны 1-й степени.

Доклад тов. Суслова

1 ноября в заседании Партии Коммунистов сделал доклад о положении на чехо-словацком фронте прибывший с фронта т. Суслов, бывший Череповецкий уездный Комиссар, один из группы коммунистов, отправившийся отсюда на фронт в первых числах августа.

Известия Череповецкого губернского и уездного советов крестьянских, рабочих и красноармейских депутатов. №52. 3 ноября 1918 г.

Доклад о положении дел на чехо-словацком фронте, под Казанью

(Окончание)

Через несколько часов по прибытии, получили приказ о наступлении и в 4 часа утра двинулись вперед. Тут впервые удалось посмотреть весь полк и принять свой батальон. Впечатление недурно. Люди выглядят хорошо, весело едут вперед, но одеты плохо, у некоторых совсем развалились сапоги, у других шинели порваны, у третьих еще что-нибудь, одним словом сразу бросается в глаза, что из боев не выходят давно, и действительно целый месяц ведут полевую маневренную войну и ни разу даже в бане не бывали.

В наступление пошли несколько полков. Картина наступления произвела странное и непонятное впечатление. Сколько не приходилось раньше изучать методы полевой войны, нигде не встречалось, чтобы несколько полков - все шли одной непрерывной цепью, без резервов.

Прошли больше десятка верст вперед, вошли в тесное соприкосновение с противником, потеснили его, занятии две деревни Туру и Осиновую, до Казани оставалось не больше 10 верст. Настроение наростало, казалось, что через несколько дней будем в Казани, но наши успехи оказались мимолетными.

Вскоре сказалось все преимущество противника в ведении войны. В то время, как у нас не было карт, местность незнакомая, не было хорошего командного состава, который бы мог выполнить самостоятельную задачу по разведке, охране флангов и пр., офицерские батальоны белогвардейцев имели все. У нас части действовали самостоятельно, часто не предупредив соседние о предпринимаемых действиях, связи между штабами не было, общего руководства не замечалось. У противника этих недостатков не было. Стоило белогвардейцам проявить активность, обойти небольшим отрядом человек в сто наш фланг, как все полки отступили в панике, отдав все, что прошли.

Многим пришлось отступать без всякого нажима со стороны противника, просто потому, что отступали соседи.

Все наши недочеты вскрывались полностью. В особенности наступление непрерывной цепью, не имея резервов. Солдаты чувствовали, что силы на нашей стороне, и все-таки нас бьют, благодаря неуменью. Назрела необходимость пересмотреть метод борьбы. Временно военные операции были приостановлены. Создались военно-революционные советы из всех командиров полков, командиров бригад, некоторых батальонных и всех комиссаров.

На совещаниях выяснили все допущенные ошибки, выработали план ведения операций.

Закипела работа по переобучению солдат, по подготовке действовать отдельными колоннами, друг с другом тесно не связанными, но зато объединенными общностью действий штабов. К этому времени высший командный состав изменился, в командиры бригад попал энергичный и дельный человек, бывший полковник, хорошо знакомый с делом и вполне сочувствующий коммунистам, преданный делу и любящий его.

Политический состав войск тоже значительно улучшился. Влилось не мало петроградских и др. рабочих, во всех полках образовались коммунистические ячейки, руководимые комиссарами и агитаторами. Командный состав пополнился унтер-офицерами, местами бывшими офицерами-коммунистами. Работа велась в трех направлениях: во-первых, по созданию технически боеспособных и знакомых с основами полевой войны стрелков; во-вторых, по укреплению и прояснению политического классового самосознания и, в-третьих, про урегулированию и упорядочению хозяйственной стороны полков.

Результаты работ вскоре сказались: вскоре после покушения на т. Ленина, которое тяжелым камнем легло на душу каждого и зажгло огонь беспощадной мести своим классовым врагам, а именно, в сентябре, получили, наконец, приказ идти на Казань. Этого момента давно ждали.

С самого начала наступление приняло планомерный, продуманный характер. Разведки, ударные части, резервы - все были на месте. У руководителей были карты, отобранные у белогвардейцев, во время набегов. Наступление непрерывно продолжалось. Красноармейцы великолепно шли вперед. Никакой огонь не в силах был остановить движение. Падали убитые, ранены, - остальные с красными знаменами шли вперед и вперед. Сотни пленных, «десятки пулеметов», орудия и обозы, отбиваемые у противника, деморализация в рядах белогвардейских банд - все поднимало дух и укрепляло надежды. Уже видать Казань. Пройдены лесистые и болотистые места, так затруднявшие операции. 9 сентября закипели последний и решительный бой. Пехота и артиллерия состязались в храбрости. Артиллерийские наблюдатели идут вместе с цепями пехоты и корректируют огонь батарей. Один красноармеец берет пять человек в плен. Много и других эпизодов борьбы, где проявлялись как массовая, так и единоличная храбрость. Наконец, противник выбит из окопов и в панике бежит в предместьях Казани, в Пороховую и др. слободки. Масса пулеметом остается в наших руках. По улицам видно, как командиры останавливают бегущих, но все напрасно: вдоль улиц стоят уже наши пулеметы и рассеивают смертоносный свинец.

Наступившая ночь не дает возможности развить успех. На утро готовимся к бою за Казань. Высылается разведка чем свет. Едем по улицам слободы, противника нигде нет, только рабочие их жены и дети высыпают их домов, везде оживление, не смотря на ранний час. Говорят, что Казань оставлена без боя и там уже рабочие взяли власть. Проезжаем слободы Пороховую и Ягодную, въезжаем в город. На встречу с горы спускается огромная манифестация. Тысячи рабочих женщин обывателей, сотни выпущенных их тюрем, лица радостные, все ликуют, красные знамена свободы гордо развеваются на освобожденным городом. Нас окружают, снимают с лошадей, качают, целуют. Сердце готово выпрыгнуть от радости. Испытания кончились, впереди отдых в свободном городе. Несутся вихрем мысли о великом значении победы, Волга скоро будет свободна, наши силы окрепли, рисуются далекие перспективы торжества социализма, международного братства народов, - нет сомнений, ясен путь!

Радостная весть несется в тыл. Не прошло и часу, как все полки, весь командный состав, наши вожди ликуют. Звонят телефоны, телеграф предает весть в центры рабочего движения, в Москву, Петроград. Вся пролетарская Россия приветствует победы. Неудачи кончаются, период поражений остался позади, армия окрепла, мы вступаем в период побед.

Через два дня отдыха в Казани получена другая не менее радостная весть: под ударом красных войск пал Симбирск. Нельзя терять ни минуты, с двух сторон, от Казани и Симбирска, надо сжать в кольцо отступающие банды и нанести им удар, от которого бы они не оправились.

Закрадываются сомнения, будет ли наша армия настолько сознательна и крепка, чтобы после двухмесячных боев, не успев отдохнуть даже в Казани, где обещался ей полный и долгий отдых, снова пойти вперед. Свежих частей не было.

Наши опасения были напрасны. Красные герои, получив приказ, с полным сознанием необходимости его, безропотно, смело и гордо пошли вперед. Экзамен на аттестат зрелости блестяще выдержан. У нас создается и уже создалась крепкая духом, высоко сознательная красная армия. Ни что не может ее разложить. Соблазн миллионных богатств, собранных в Казани, и взятых с бою, и то не привлек и не развратил наших героев. Ни одного грабежа, ни одного самовольного шага не было сделано. Ясное сознание, что все принадлежит всему пролетариату, дало возможность им легко воздержаться от захватов несметных богатств. Железная дисциплина старой армии не могла сделать того, что оказалось легко исполнимым для добровольной дисциплины, основанной на классовом сознании.

После взятия Казани преследование противника пошло быстрым темпом. По 25-30 верст в день проходили красные войска. Взяли Лаишев, Чистополь на Каме и др. города. За две недели прошли больше трехсот верст. У белогвардейцев замечалось полное разложение. Сотни пленных ежедневно перебегало на нашу сторону. По пути бросались орудия, пулеметы, обозы. Жители везде радостно приветствовали освободителей. Друг перед другом стремились оказать помощь. Несли добровольно хлеб, фураж и пр., давали подводы, чтобы облегчить движение. Красноармейцы на каждом шагу проявляли свою сознательность, смотрели за товарищами, чтобы никто не смел обижать крестьян и не поздоровилось бы тому, кто позволил бы себе мародерствовать: товарищеский суд немилосердно покарал бы каждого, позорящего репутацию борцов за свободу.

Есть еще много мелких недочетов в Красной Армии, не хватает командного состава, но все это со временем легко исчезнет. Молодые красные офицеры внесут новую струю в жизнь армии, установится тесная духовная связь между командирами и солдатами. Командир будет старшим товарищем, воспитывающим и направляющим жизнь красноармейца. Духовная спайка, технические знания дадут возможность в ближайшие дни нашей армии стать непобедимой.

В то время, как империалистические армии разлагаются, там начинается революционное брожение, ростет раскол между солдатами и офицерами, наша молодая армия крепнет духовно и количественно. Это дает нам полную уверенность, что мы сможем удержаться и не выпустим из рук красного знамени под натиском международного капитала. В Германии, Австрии революции. Подход резервов международного пролетариата не заставит себя долго ждать.

Напряжем все силы, все для красной армии, объявим страну военным лагерем, призовем под ружье всех верных сынов пролетариата и грудью своею защитим советскую Россию. Близок конец господства международных разбойников капитала!

Рабочий класс просыпается.

Да здравствует всемирная революция!

Да здравствует III боевой Интернационал!

– Э-э-э… мнэ-э… – извивались все.

– Как – называется – это!! – рассердился Суслов, обводя жестом макет.

– Калининский проспект?

– Вы ошибаетесь, товарищи. Коммунист и атеист Михаил Иванович Калинин не может иметь отношения к вашему творчеству. То, что вы здесь изобразили, называется «Пятикнижие».

Недоумение сложило мозги присутствующих в кукиш. Коммунисты и атеисты силились понять смысл загадочного прорицания верховного жреца.

– Что такое Пятикнижие? – допросил экзаменатор.

– Э-э-э… мнэ-э…

– Me! Бе! А по-русски!

– Пять томов «Капитала» Маркса? – просветлел главный архитектор.

– Пятикнижие – это священная книга сионизма, – ледяным тоном открыл Суслов, и авторы посинели от ужаса. – Пятикнижие – это учение об иудейской власти над миром. Пятикнижие – это символ буржуазного национализма, религиозности, идеализма, реакционности и мракобесия. Пятикнижие – это знак власти ортодоксальных раввинов над всеми народами земли.

– Спасибо за облик Москвы, товарищи, – поблагодарил Суслов. В зал пустили газ «Циклон-Б», и потолок обрушился, прищемив когтистую лапу мировой закулисы.

Незадолго до этого журналу «Юность» приказали заменить шестиконечные типографские звездочки в тексте – на пятиконечные! за политическую халатность главному редактору отвесили пилюлей и строго предупредили с занесением в учетную карточку насчет идеологической диверсии.

– Я. Вспомнил. Товарищ. Суслов. – Покаянно выпадают слова из главархитектора.

– Фью-фью? – свистит ноздрей инквизитор.

Иногда ученик предает учителя, иногда учитель предает ученика, иногда кто кого опередит.

– Это… один из моих помощников… Он… я поручил некоторые детали… черты, так сказать. И он – вот! Предложил… именно пять!.. а я… мы… Утеряли бдительность! Товарищ Суслов! Ваше гениальное видение обстановки!

– Фамилия? – удовлетворенно переспросил Суслов.

– Дубровский!

– Н-ну-с. Ладно. Давайте сюда вашего этого. Если можно, пусть там поторопится. А мы здесь подождем!

Можно! Можно, Михаил Андреевич! Поторопятся, не сомневайтесь!

И перепуганного молодого, архитектора-стоматолога в обнимку с его идеей, швыряют в машину и под сиреной мчат по Москве быстрей последней мысли.

– Ваши товарищи и коллеги утверждают, что автор идеи этого проекта – вы, – доброжелательно обращается к нему Суслов. И строй товарищей дружно кивает: «Он-он».

Охреневший от этой доставки в Политбюро самовывозом, молодой неверно истолковывает альтруизм коллег. Его озаряет, что сегодня в мире победила справедливость. И его талант будет вознагражден непосредственно здесь и сейчас. Его отметят, поощрят и выдвинут, не обходя больше.

– Как ваше имя-отчество, товарищ Дубровский? – интересуется Суслов с сочувствием и садизмом.

– Мое?.. Давид Израилевич.

Суслов вздохнул:

– Как это у Пушкина? «Спокойно, Маша, я Дубровский Давид Израилевич».

Все готовно посмеялись высочайшей шутке, доставшей бедного Дубровского еще в пятом классе.

– Итак, Дубровский Давид Израилевич, это вы придумали поставить пять книг? – зловеще мурлычет черный человек в сером костюме.

– Товарищи тоже принимали участие в работе, – благородно говорит автор.

– Товарищи тоже получат то, что они заслужили. Кстати. Какими наградами и поощрениями вы были отмечены за этот проект?

– Н-н… Д-д… Никакими.

– О? Гм. (То есть идея ваша – пряники наши. Коллектив, значит, использовал вашу идею и пожинал лавры, а про вас вспомнили, когда пришло время получать розги?)

Строй архитекторов скульптурно застыл с незрячим выражением.

– В синагогу часто ходите?

– Ва-ва-вы… вообще не хожу.

– Отчего же?

– Я комсомолец!.. бывший. Атеист.

– Похвально. Почему не в партии?

– Ты-ты-ты… так разнарядка на интеллигенцию.

– А в рядах рабочего класса трудиться не приходилось?

– П-п-п… пока нет… но я готов… если Партия прикажет…

– Похвально. А почему же книг именно пять, Давид Израилевич?

– Сы-сы-сы… столько влезло.

– Влезло?! Столько?! Ты все суешь сколько влезет? А пореже?! А по роже?! А сосчитать?! А чаще – нельзя???!!! Па-че-му пять!!!

– Ах… ах… ах… можно изменить!.. если надо!..

– Почему – ты – поставил – мне – в Москве – пятикнижие!!! А???

Под полной блокадой мозга архитектор выпалил:

– У Михаила Васильевича пять зубов в верхней челюсти!

Суслов вытаращил глаза:

– Под дурака косишь? Психиатра позвать?

– Челюсть! В стакане! Я увидел! И машинально! – горячечно причитал архитектор.

– Пародонтоз! Стоматит! Возраст! Михаил Андреевич! – с точностью попал в унисон подчиненному Посохин, клацая и трясясь.

– Да вы все что – сумасшедшие?

– Пусть достанет! Пусть достанет! Пусть покажет!

– Да! Я покажу! Я покажу!

Суслов растерялся. Посохин вытащил вставную челюсть. Все дважды досчитали до пяти по наглядному пособию. Дубровский развел руками. Посохин неправильно истолковал движение сусловского пальца и опустил челюсть в свой стакан с минеральной водой. Все были на искусственном дыхании.

Суслов пришел в себя первый.

– Еще что вы собираетесь достать и мне тут продемонстрировать? – поинтересовался он. – Михаил Васильевич, вставьте вашу запчасть на место.

Дубровский взмахами рук пытался передать эпопею творческой мысли.

– Прекратите изображать ветряную мельницу, постойте спокойно.

Выведя из строя руководство Генплана Москвы и отправив его восвояси принимать лекарства, Суслов занялся Московским Горкомом. При нем городским властям и в страшном сне не пришло бы в голову называть себя «правительством Москвы». Новые либеральные времена не предсказывали даже фантасты. Услышав оборот «правительство Москвы» при живом государстве с вменяемым правительством во главе, бдительный и принципиальный Суслов не успокоился бы до тех пор, пока городское руководство не было распределено поровну между золотодобытчиками Колымы и лесозаготовителями Коми.

– Товарищ Егорычев, по каким местам Арбата намечено проложить новый проспект?

На доклад ходили подготовленными полностью.

– Малая Молчановка, Большая Молчановка, Собачья Площадка.

– Странная подоплека. Интересный контекст. Вот такая девичья фамилия правительственной трассы. Это намек?

Осознавая начало экзекуции, товарищ Егорычев профессионально одеревенел.

– А как вам эти книжечки? – Суслов щедро указал на макет.

– Мы с товарищами предварительно одобрили… коллегиально. Есть протокол.

– Протокол – это хорошо. Думаю, это не последний ваш протокол. Кстати, про протоколы сионских мудрецов никогда не слышали? Сейчас я вам кое-что разъясню.

После разъяснения товарища Егорычева хватил инфаркт, а после инфаркта его отправили на пенсию. А первым секретарем Горкома стал товарищ Гришин.

Главный архитектор оперировался по поводу обострения язвы желудка, Генплан месяц пребывал в состоянии инвалидности разных степеней.

– Мы одобрили ваш проект, – убил всех Суслов. – Красиво, современно, экономично: молодцы. Ставим на Калининском четыре «книжки». Этого достаточно. Вы согласны, товарищи?.. А деньги, уже отведенные бюджетом на пятую… пятое, пойдут на высотное здание СЭВ: потребность в нем давно назрела. Его следует отнести в сторону, изменить, сделать повыше… – Изрекая соломоново решение, он жег мудростью.

И лег обратно в больницу восстанавливать растраченное здоровье.

Дубровского поощрили премией и уволили по сокращению.

А там, где Арбат выходит к Москва-реке, в рекордные сроки возвели 31-этажное книжно-крылатое здание Совет Экономической Взаимопомощи братских соц. стран, в котором ныне трудится не разгибаясь на наше благо мэрия Москвы.

На театре

Кино прикончило театр. Первый луч кинопроектора был как блеск бритвы, перехватившей горло великому и древнему искусству. Зачем переться в душный зал, если можно в звездном исполнении и грандиозном антураже с достоверностью рассмотреть то же самое? Держась в темноте за руки и жуя ириски. Кино отобрало у театра всё: героев, интригу, страсти, развлечение и философию. Добавив от себя крупные планы, безумные трюки и красочный монтаж.